Неточные совпадения
Je n’ai pas le coeur assez large, [У меня не настолько широкое
сердце,] чтобы полюбить целый приют с гаденькими
девочками.
Всё в этой
девочке было мило, но всё это почему-то не забирало за
сердце.
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в
сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной
девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где
сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та
девочка… иль это сон?..
Та
девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к
сердцу все это ты, простенькая
девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо быть, что это непременно так будет, что «того не может не быть; не странно, что ты поняла и приняла к
сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Дверь в кабинет отворена… не более, чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим
сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы.
Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
Моя маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из класса в класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием
сердца, когда в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что
девочка в серой шубке уходит все дальше…
Через два года после свадьбы у нее родилась
девочка, которая через неделю умерла, оставив глубокий рубец в ее еще детском
сердце.
Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой
девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного
сердца…
Но волна горячего участия к этой незнакомой
девочке прилила к моему
сердцу почти физическим ощущением теплоты, точно в грудь мне налили горячей воды.
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был особенный. В него незачем было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу,
сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой
девочки совсем нет на свете.
И Максим рассмеялся, поглаживая ее руку, которую держал в своей. Между тем
девочка продолжала смотреть на него своим открытым взглядом, сразу завоевавшим его женоненавистническое
сердце.
Этот простой вопрос больно отозвался в
сердце слепого. Он ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже начался, и
девочка, все стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Он состоял из пяти существ, почти одинаково близких ее
сердцу: из толстозобого ученого снегиря, которого она полюбила за то, что он перестал свистать и таскать воду, маленькой, очень пугливой и смирной собачонки Роски, сердитого кота Матроса, черномазой вертлявой
девочки лет девяти, с огромными глазами и вострым носиком, которую звали Шурочкой, и пожилой женщины лет пятидесяти пяти, в белом чепце и коричневой кургузой кацавейке на темном платье, по имени Настасьи Карповны Огарковой.
Настасья Карповна была женщина самого веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и та ее очень любила, хотя подтрунивала над ее нежным
сердцем: она чувствовала слабость ко всем молодым людям и невольно краснела, как
девочка, от самой невинной шутки.
В груди у Никитича билось нежное и чадолюбивое
сердце, да и других детей, кроме Оленки, у него не было. Он пестовал свою
девочку, как самая заботливая нянька.
— Очень просто, тогда военные были в моде; на меня —
девочку — это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него
сердце прекрасное.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою
девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся
сердце больного ребенка.
Ее падчерица была почти красавица, почти еще
девочка, но с редким
сердцем, с ясной, непорочной душой, весела, умна, нежна.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с
сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с
сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты,
девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и глаза ее загорались огоньком восторга; бледное лицо
девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших
сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в ее пользу.
Мальчик, по имени Валек, высокий, тонкий, черноволосый, угрюмо шатался иногда по городу без особенного дела, заложив руки в карманы и кидая по сторонам взгляды, смущавшие
сердца калачниц.
Девочку видели только один или два раза на руках пана Тыбурция, а затем она куда-то исчезла, и где находилась — никому не было известно.
Я не знал еще, что такое голод, но при последних словах
девочки у меня что-то повернулось в груди, и я посмотрел на своих друзей, точно увидал их впервые. Валек по-прежнему лежал на траве и задумчиво следил за парившим в небе ястребом. Теперь он не казался уже мне таким авторитетным, а при взгляде на Марусю, державшую обеими руками кусок булки, у меня заныло
сердце.
— Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к
сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была
девочка, не более как всего годов тринадцати… Сказали мне...
И в тот же вечер этот господин Сердечкин начал строить куры поочередно обеим барышням, еще не решивши, к чьим ногам положит он свое объемистое
сердце. Но эти маленькие девушки, почти
девочки, уже умели с чисто женским инстинктом невинно кокетничать и разбираться в любовной вязи. На все пылкие подходы юнкера они отвечали...
Елена только посмотрела на мать и ни слова не сказала: она почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою тайну, и опять стало ей и страшно и сладко на
сердце. Впрочем, знакомство ее с Катей продолжалось недолго: бедная
девочка занемогла горячкой и через несколько дней умерла.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из
сердца отца;
девочка была неуступчивого нрава, с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и целого города, будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
Отец и мать любовались отношением
девочки к брату, хвалили при нем ее доброе
сердце, и незаметно она стала признанной наперсницей горбуна — учила его пользоваться игрушками, помогала готовить уроки, читала ему истории о принцах и феях.
— Мое
сердце? Ты заботишься о нем, да? Хорошо,
девочка, спасибо! Но — посмотрим, чье
сердце сильнее!
Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как
девочке доверчивой и слабой
Тщеславное мне
сердце умилить?
Ошибся, друг: у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала
Не для того, чтоб беглого монаха…
Я это все знала, потому что княгиня ведь со мною, если у них было что на
сердце тягостное, все говорили, и тогда, хотя я еще и молоденькая, даже против них
девочка была, а они от меня не скрывали.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две
девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у
девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что;
сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим
девочкам в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить на этом свете!
Кончилось тем, что нужно все снова начать, потому что в заключение всего я решила сегодня, что вы еще мне совсем неизвестны, что я вчера поступила, как ребенок, как
девочка, и, разумеется, вышло так, что всему виновато мое доброе
сердце, то есть я похвалила себя, как и всегда кончается, когда мы начнем свое разбирать.
В столовой сидят какие-то чужие старушки; в комнате Варварушки тоже старушки и с ними глухонемая девица, которая все стыдится чего-то и говорит: «блы, блы…» Две тощенькие
девочки, взятые из приюта на праздники, подошли к Анне Акимовне, чтобы поцеловать ручку, и остановились перед ней, пораженные роскошью ее платья; она заметила, что одна из
девочек косенькая, и среди легкого праздничного настроения у нее вдруг болезненно сжалось
сердце от мысли, что этою
девочкой будут пренебрегать женихи и она никогда не выйдет замуж.
И Саша, и Мотька, и все
девочки, сколько их было, забились на печи в угол, за спиной Николая, и оттуда слушали все это молча, со страхом, и слышно было, как стучали их маленькие
сердца.
Понятно, что я передала
девочкам только то, что может быть доступно их юным понятиям об ужасных характерах тех русских женщин, которые утратили жар в
сердце и любовь к Всевышнему.
Пока я достиг флигеля, где жила Анета, меня раза три останавливали то лакей в ливрее, то дворник с бородой: билет победил все препятствия, и я с биющимся
сердцем постучался робко в указанную дверь. Вышла
девочка лет тринадцати, я назвал себя. «Пожалуйте, — сказала она, — мы вас ждем». Она привела меня в довольно опрятную комнатку, вышла в другую дверь; дверь через минуту отворилась, и женщина, одетая вся в белом, шла скорыми шагами ко мне. Это была Анета. Она протянула мне обе руки и сказала...
Само собою разумеется, что у маленькой
девочки не могло быть твердого разумного сознания о смысле и достоинстве всего, что она делает; она не могла, подобно философу какому-нибудь, продолжать делать свое, презирая крики толпы; она должна была принимать к
сердцу выходки подруг.
— Постой, постой, мое дитятко, милая моя, сердечная ты моя
девочка!.. Как бы знала ты!.. О Господи, Господи, не вмени во грех рабе твоей!..
Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, отжени от мене омрачение помыслов… Уйди, Фленушка, уйди… Кликни Евпраксеюшку с Анафролией… Ступай, ступай!..
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая,
сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши
девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Я слышал потом, как тронутая до глубины
сердца маменька интересной
девочки в отборных выражениях просила Юлиана Мастаковича сделать ей особую честь, подарить их дом своим драгоценным знакомством; слышал, с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович принял приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало, в разные стороны, рассыпались друг перед другом в умилительных похвалах откупщику, откупщице,
девочке и в особенности Юлиану Мастаковичу.
Подняв во время второго блюда на нее глаза, я был поражен до боли в
сердце. Бедная
девочка, отвечая на какой-то пустой вопрос графа, делала усиленные глотательные движения: в ее горле накипали рыдания. Она не отрывала платка от своего рта и робко, как испуганный зверек, поглядывала на нас: не замечаем ли мы, что ей хочется плакать?
Перевязка была очень болезненна, но
сердце у
девочки работало слишком плохо, чтобы ее можно было хлороформировать.
Майор молчал и курил свою трубочку, но
сердце его чуяло, и родной глаз очень хорошо замечал все, что делается с
девочкой.
Я сознавала только одно: Рамзай, эта прекрасная, непонятная, недоступная всем
девочка страдает, страдает невыносимо, и ее страдания больно отзываются в моем
сердце.
Впереди толпы стояла «она», — зеленоглазая
девочка, к которой неудержимо рвалось мое
сердце, и которая так незаслуженно резко и несправедливо обошлась со мной.
Груня имела большое влияние на подраставшую
девочку, ее да Дарью Сергевну надо было Дуне благодарить за то, что, проживши семь лет в Манефиной обители, она всецело сохранила чистоту душевных помыслов и внедрила в
сердце своем стремление к добру и правде, неодолимое отвращенье ко всему лживому, злому, порочному.
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду не подала, что у ней нá
сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая
девочка понятливая, да такая умная.
Тот тщательно выслушал ей грудь,
сердце. Осмотрел горло, глаза, причем страшный предмет, испугавший на первых порах
девочку и оказавшийся докторской трубкой для выслушивания, теперь уже не страшил ее. Покончив с освидетельствованием новенькой, Николай Николаевич сказал...
Но
девочка испорченная, избалованная, с недобрым
сердцем, не поняла этого снисхождения.